Так и не понял я, что за земля ты —
добрая, злая ль.
Умные пялят в Америку взгляды,
дурни — в Израиль.
В рыжую Тору влюбиться
попробуй жалким дыханьем.
Здесь никогда и не пахло Европой —
солнце да камень.
Мертвого моря вода ядовита,
солоно лоно —
вот ведь какое ты, царство Давида
и Соломона.
Что нам, приезжим, на родину взяти
с древнего древа?
Книги, и те здесь читаются сзади,
справа налево.
Не дружелюбны и не говорливы
камни пустыни.
Зреют меж них виноград и оливы,
финики, дыни.
Это сюда, где доныне отметки
Божии зрятся,
нынешних жителей гордые предки
вышли из рабства.
Светлое чудо в лачуги под крыши
вызвали ртами,
Бога единого миру открывши,
израильтяне.
Сразу за то на них беды волнами,
в мире рассеяв,
тысячу раз убиваемый нами
род Моисеев.
Не разлюблю той земли ни молвы я,
ни солнцепека:
здесь, на земле этой, люди впервые
слышали Бога.
Я их печаль под сады разутюжу,
вместе со всеми
муки еврейские приняв на душу
здесь, в Яд-Вашеме.
Кровью замученных сердце нальется,
алое выну —
мы уничтожили лучший народ свой
наполовину.
Солнцу ли тучей затмиться, добрея,
ветру ли дунуть, —
кем бы мы были, когда б не евреи, —
страшно подумать.
Чтобы понять эту скудную землю
с травами злыми,
с верой словам Иисусовым внемлю
в Иерусалиме.
В дружбах вечерних душой веселея,
в спорах неробок,
мало протопал по этой земле я
вдумчивых тропок.
И, с Тель-Авивского аэродрома
в небо взлетая,
только одно и почувствую дома —
то, что Святая.
1992