Бяльский Игорь

Россия, люблю тебя, и потому оставляю.
Живи без оглядки на страсти мои роковые.
Спаси тебя Бог. Ну а я - не умею, не знаю.
Прости мне, шалтаю-болтаю, хлеба дармовые.

Уже не впервые рюкзак за моею спиною...
И что за резон в нескончаемом сорокоусте?
Прости. А себя не вини безнадёжной виною.
Навряд ли я стою какой-то особенной грусти.

Да ну меня к лешему. Или не к лысому чёрту
я пешие кости рысцою гонял и намётом?
И самая вольная воля вонзалась в печёнку,
а всякая служба казалась тем более мёдом.

Конечно отчасти и я отрабатывал сласти,
спасал кормовые от этой пропащей погоды.
Но больше асучивал по продовольственной части
во время напасти на овощи и корнеплоды.

Прости мне свои недороды, убогие виды,
безумные бреды, со мною прожитые вместе.
За то, что горел, не смущаясь холодной обиды,
и тоже - отчасти. И всё порываясь по чести.

А если о счастье - и я разделил ошалело
И помыслы брата о вольной строительной касте,
заботы, и те же корыта...Но в том-то и дело,
что даже тогда ты меня отличала по масти.

А я, причастясь безответному Нечерноземью,
вовсю полыхал... И какие зароки-обеты...
Россия, прости мне, охальнику и ротозею,
горючие слёзы и самые чёрные беды.

Когда я приеду, оттуда, теперь уже в гости,
неогнеопасен и сам по осеннему стоек,
внимая лазоревой сини и белой берёсте,
в малиновом звоне твоих золотых перестроек

услышу родимой общаги приветливый рокот,
и шелест рябины, и озера шёпот лесного,
и лепет ночного дождя... И уже ненароком
услышу себя самого. И озвучится снова

сквозь стук электрички и хрипы гитарной свободы
и скрежет лопаты, взмывающий к ушлой вороне,
мой памятник, загодя сложенный в те ещё годы, -
дозорнопожарная вышка в Кунгурском районе.

1989