|
Глава 1
Каждый раз, приезжая в Москву, я звонил Веронике Долиной, которая с тех лет и до сих пор остается для меня главным авторитетом и хорошим товарищем. Однажды, где-то году в 82, позвонив ей, я услышал:"Хочешь сходить на концерт Кима?" Ну, как же не хотеть?! А в то время Юлий Ким, как паспортное данное, практически не существовал. В кинофильмах и театральных спектаклях звучали песни некоего Юлия Михайлова. Имя же Кима было под запретом из-за его активной правозащитной деятельности, из-за подписей под письмами в защиту осужденных по политическим мотивам. И записи песен в его исполнении до моего Нижнего Тагила почти не доходили или попадали к нам в жутчайшем качестве и далеко не новые. Вероника объяснила, что концерт будет в подвальчике-клубе Общества (или Комитета?)драматургов, что недалеко от Третьяковки. Билетов не надо, концерт "закрытого типа" для своих. Раз пришел, то о концерте знаешь и, значит, свой. Я пришел в подвальчик за час. Посреди пустого помещения стоял явный драматург, толстый и с трубкой в зубах. Увидев меня, он воскликнул:"Вас-то мне и надо!!!" Я несколько обалдел:"Вы меня ни с кем не спутали?" Драматург удивился:"Вы ведь на концерт Кима? Так помогите расставить стулья!" Все разъяснилось, я помог толстяку расставить штук сто стульев, занял место себе и Веронике и стал ждать. Зальчик заполнялся людьми. Наконец, наступило время начала концерта. Толстяк с трубкой нервно ходил по свободному пространству - сцене и громко стонал:"Ну, где же Ким? Где же Ким? Где же Ким?" Тут он увидел вошедшего худенького Кима и, повернувшись к публике, объявил:"Внимание! Ким пришел. Итак, сейчас перед вами выступит Юлий Михайлов!"
Мы собрались компанией после концерта Кима , заехали в Елисеевский, накупили всякой всячины, приехали к Веронике на улицу Усиевича в тогдашнюю однокомнатную квартиру. Там были какие-то ребята из ВГиКа, поэты, актеры и еще черт знает кто. То-есть, для однокомнатной - явный перебор. Мы уселись в кружок на ковре, постелили скатерть, выложили снедь и приступили. Я, будучи невозможным провинциалом из Тагила, дико возмутился, увидев заплесневевший сыр. "Вероника, что ж ты не сказала? В Елисеевском бы свежего купили!" Толпа долго ржала, объясняя мне, что это рокфор. "Ну и что? А хоть Рошфор! Плесень-то можно было счистить, чтобы перед гостями не позориться!" До сих пор вспоминаю, как меня успокаивали... Ну просто Ломоносов из Холмогор приехал с подводой...
Но я взял реванш, выложив на стол сказочного вида и вкуса копченую рыбину муксун, которую мне привезли в подарок откуда-то из Приполярья, и которую я взял с собой в Москву. Рокфор-Рошфор и прочие деликатесы были забыты. Гости чавкали, облизывая жирные пальцы. "Откуда это чудо?"-спросил один бородач, впоследствии оказавшийся аспирантом ВГиКа. Тут я отвязался. Я объяснил наглым голосом, что под окном моей избы есть пруд, в котором такой ерунды - немерено. В день отлета в Москву я, якобы, закинул удочку, за пару минут поймал этого муксуна и привез Веронике в подарок. Я даже не успел придумать, где и когда эта рыбина успела закоптиться и подсолиться. Но этого и не надо было. Лица столичных жителей затуманились, в глазах мечтательно отражалась необъятная Родина, где есть еще такие избушки, и такие пруды, и такие Миши с удочками, ловящие в прудах копченых рыбин...
Еще одно гастрономическое воспоминание. Я помню случай, когда Володя (тогдашний муж Вероники) привез из Америки микроволновку. А что с ней делать - хрен знает. И я в ту пору случился в гостях. Так на мне опробовали произведенный продукт. Клали куски мяса, задавали время, мощность, потом давали мне пробовать. Мясо было свежачок, его вообще можно было не готовить, но Вероника говорила, что оно получилось жесткое. Время и мощность увеличивали, запихивали новую порцию, а предыдущую скармливали мне. Пока нашли устроивший хозяев режим, я слупил больше килограмма. И остался в душе уверен, что москвичи зажрались, ибо даже самая первая порция во рту таяла. По моим, конечно, провинциальным понятиям, когда мясо "дают" по килограмму два раза в год - Первого мая и Седьмого ноября.
Глава 2
Два человека, которые в семидесятые годы перевернули во мне мои идеологические воззрения с головы на ноги - это московские барды Владимир Туриянский и Александр Дулов.
После концерта в нашем шикарном Дворце культуры мы, как это было принято, повели Александра Дулова "на общение" на квартиру. Там Александр Андреевич сразу начал объяснять нам, что вся идея строительства коммунизма - одна большая липа. Мы соглашались, что у власти подонки, что вокруг нас не социализм, а черт те что, что полностью искажены идеи Ленина. На это Дулов сурово сказал, что никакие идеи Ленина не искажались, что у Ленина своих идей сроду не было, он их воровал, например, у Бердяева и сам искажал из-за скудоумия. Мы, пораженные, молчали. Ленин был для нас пока запретной территорией для критики, даже внутри себя. Ну, Сталин там, Берия, Жданов, Суслов, Леонид Ильич - это понятно. Но Ленин? Мы попытались спорить. Дулов презрительно сказал, что ему нас жалко, у нас загаженные бандитской идеологией мозги, и, раз мы так любим Ленина, то говорить нам не о чем. И замкнулся.
Этот случай произвел на меня сильнейшее впечатление - Дулов был для меня авторитетом. А имя Бердяева мне не говорило абсолютно ничего. Я, наивный, стал искать его в магазинах и библиотеках и случайно познакомился с одним человеком, который дал мне отксерокопированный томик Бердяева. Тоже ведь, рисковал, за такое тогда сроки давали. И я стал читать Бердяева, потом этот же человек дал мне "Архипелаг ГУЛАГ", "Крутой маршрут", книги Авторханова. И так я понемногу стал избавляться от паутины на глазах и ваты в ушах. Подошло для меня время песен Галича, того же Кима.
А Володя Туриянский при тех же обстоятельствах (концерт в ДК, потом квартира) объяснил мне причину образования лжесоциализма.
Он говорил:"Чем занимались большевики до революции? Грабили банки, сидели в тюрьмах и на каторге, бросали бомбы. То-есть, нормальное бандитье. Урки. Какой закон и какой строй они знали хорошо? Закон зоны, тюрьмы - вверху пахан в законе, чуть ниже - шестерки, совсем внизу - иван иванычи, черная масса, работяги. Какой строй и закон они могли дать России? Только тот, который знали! Какой был первый лозунг Советской власти? "Грабь награбленное!" Как это так - "грабь"? (Тут Володя обиженно выкатывал глаза) Что значит "грабь?" И весь Большой террор, прокатившийся по стране - это разборки в зоне, между блатными и "суками". И обещание светлого будущего - ложь, которй завешивают уши забитому зэку перед тем, как "опустить" его."
Я был в смятении и шоке. Туриянскому и Дулову я верил. Но очень трудно было переломить себя. Но я это сделал. И поступил правильно. Как говорили кремлевские вожди:" Правильно, потому что верно!"
Глава 3
Осенью 1990 года в Киеве проходил Третий Всесоюзный фестиваль авторской песни. Я приехал на Фестиваль в качестве гостя, так как уже был к тому времени лауреатом Первого Всесоюзного фестиваля в Саратове и лауреатом "Грушинки". Всех бардов (и меня) поселили за городом на базе отдыха какой-то полиграфической фабрики. Там и проходили творческие мастерские, дополнительные прослушивания претендентов на участие в конкурсном концерте, встречи, беседы, споры и просто пьянки. Однажды ночью, сидя в компании московских бардов Игоря Михалева и Владимира Туриянского, мы предавались уничтожению крепких алкогольных напитков и беседовали. Вдруг раздался стук в дверь. Вбежал какой-то парень с безумным взором и закричал:"Ребята! Пете Старцеву (самарский бард) плохо с сердцем! Надо лекарство!" Туриянский был после операции, он бегать не мог, а мы с Михалевым стали бегать по комнатам большого жилого корпуса и спрашивать лекарство. Самое интересное, что мы понятия не имели, какое именно надо лекарство, говорили просто:"От сердца".
Я вломился (в три часа ночи!) в комнату, где жила Ада Якушева, мэтр, "бабушка авторской песни" с дочерью Таней Визбор. Бедная Ариадна Адамовна страдальчески прошептала:"Миша! Вы сошли с ума! Что вам надо?" Я объяснил ситуацию. Она сказала:"У меня здоровое сердце! Нет никаких лекарств! Уйдите, прошу вас, дайте поспать..." И мы продолжили поиски. Через минут сорок Михалев остановился, подошел ко мне и сказал:" Миша! Мы с тобой очень любим Петю Старцева. Мы - его друзья. Мы уже сорок минут носимся, как идиоты. К этому времени ему или уже дали лекарство, или он уже помер. В обоих случаях от нас уже ничего не требуется. Пойдем продолжим банкет!" Я счел его аргументы весомыми, мы прекратили пустую суету и пошли в комнату, где нас терпеливо ждал Володя Туриянский. И продолжили.
А с Петькой Старцевым все кончилось благополучно. Тревога оказалась ложной.
И еще о Всесоюзном фестивале в Киеве. В один из дней состоялся большой концерт лауреатов фестиваля и членов жюри на сцене Дворца "Украина". Нас привезли автобусами ко Дворцу, и, воспользовавшись заминкой организаторов, я побежал в близлежащий книжный. Вернувшись оттуда, я обнаружил, что всех бардов через служебный вход провели внутрь и двери замкнули. Я пошел к главному входу, но там была громадная толпа зрителей, медленно протекавшая через частую сеть контролеров. Без билета проникнуть было нереально. Тут я увидел грустную группу - Олег Митяев, Галя Хомчик (прекрасная, в прямом и переносном смысле, исполнительница авторской песни) и Алексей Иващенко (половинка дуэта "Иваси" ). Они тоже зазевались и не прошли со всеми через служебный вход. Я задумался. Выручить могли лишь организаторы, но тем было не до нас, они метались за сценой, пытаясь ввести в какие-то границы бардовскую вольницу, резвившуюся в гримерных. "Ну, что ж"- подумал я:"Нас спасет только штурм унд дранг!" Я сказал тоскующей группе:"Держитесь около меня!" и побежал к ближайшей бабушке - контролеру. "Как пройти на сцену, скорее!"-закричал я на несчастную бабулю:"Какая дверь? А потом куда? Вверх или вниз?!!! Вы можете быстрее отвечать? Я через минуту должен открывать концерт!! Ну, скорее же!!" Бедная бабушка, и без того измученная толпой и напуганная туристским видом большинства зрителей, просто оскорблявших этим стены величественного Дворца "Украина", показала дрожащей рукой на какую-то дверь слева от фойе. "Вперед, за мной!" - скомандовал я сопровождающим. "А эти куда?"- застонала контролер. "Как это куда? Это моя массажистка и охранники!" - рявкнул я на божий одуванчик, и мы пронеслись внутрь. Уже сидя в гримерной, Митяев сказал:"Сипер, ну ты и наглец..." Что интересно, через несколько лет я услышал в записи его выступление, где он со сцены без зазрения совести рассказывал эту историю, в которой уже он играл главную роль, а моя фамилия не фигурировала вообще. Артисты, народ сложный... Творческие вампиры.
Глава 4
В январе 1991 года я оказался в Москве. Мне нужно было оформить в голландском посольстве, тогда представлявшем Израиль, визу на выезд на ПМЖ. Пребывание в Москве совпало с несколькими событиями. Во-первых, с днем рождения В.С.Высоцкого. Во вторых, с павловской реформой - заменой банкнот на новые. Оба события изрядно отразились на мне.
Среди моих московских друзей есть Андрей Крылов - главный "высоцковед" Советского Союза, составитель двухтомника произведений Высоцкого, а также различных статей, брошюр, докладов, исследований и книг, так или иначе посвященных Высоцкому. Он достал мне контрамарку в Театр на Таганке, где состоялся вечер, посвященный Высоцкому. Вечер был интересен не только звездными участниками. Гласность и перестройка вошли уже в критическую фазу, и в зале сидели также представители общества "Память" в длинных шинелях. Во время выступления Виктора Берковского из зала донесся свист и выкрики:"Долой! Иди "семь сорок" пой!". Аналогичная реакция была и на других выступающих "некоренной национальности". Когда на сцену вышел друг Высоцкого легендарный золотопромышленник Вадим Туманов, ему крикнули:"А ты какой нации?" Туманов, бывший зэк, золотоискатель, знал, как говорить с подонками. Он резко вскинул голову и жестко сказал, глядя на "памятников" :"Не вашей козлячьей!"
Больше выкриков с их места не было.
После Таганки мы поехали к Андрею Крылову на дачу. Там я впервые за долгие годы попался на провокацию. Мы сели за стол, появилась гитара, начались песни. Пели В. Туриянский и В. Забашта, а я читал стихи. Крылов предложил почитать всем стихи, а лучший поэт получит от него приз. Мы стали читать. Откуда мне было знать, что, пока я ходил курить, эти (не могу найти культурного ругательства) типы договорились, что приз получу я. После часа чтений Крылов торжественно объявил, что я затмил всех и приз - мой. Он вручит его мне сейчас, и я обязан взять его с собой в Израиль. Думая, что это какая-нибудь книга о Высоцком (а что еще я мог ждать от Крылова?), я пообещал. Он и еще трое ушли в другую комнату и через минуту с диким грохотом притащили, кряхтя, громадную, килограмм на триста гипсовую голову Пушкина. На мой мат Крылов нагло заметил, что никто не обещал мне чего-то особенного, а взять в Израиль приз я согласился заранее, и что без этого гипсового монстра я с его дачи не выйду. Утром, пока все еще спали, я встал и уехал на электричке в Москву. Но до сих пор я в каждом письме от Андрея читаю напоминание о "призе" и требование его срочно забрать.
Два дня я стоял в длиннейшей очереди к голандскому посольству, не сдвигаясь почти ни на метр, и впал в уныние. Мне казалось нереальным попасть внутрь. Толпа стояла длинной змеей шириной в пять-шесть человек. Очередь занимали с вечера. Полная безнадега...
А когда мы приехали к Крылову на дачу, по радио объявили, что со следующего утра начинается обмен банкнот, и старые банкноты недействительны. У меня с собой денег было немного, а Андрей сказал, что такую сумму он на работе спокойно обменяет, и чтоб я не трепыхался. И тут меня стукнуло - ладно, это у меня мало денег, я в конце концов простой технолог, а ведь в очереди в посольство стояли люди посерьезнее, в норковых шубах, с золотыми цепями. Они-то должны свои, явно немалые деньги в райисполкомах обменивать, как приезжие!
Как уже рассказывалось, убежав от злополучного "приза", я приехал к посольству. Ни одного человека! "Может, выходной?"- закралась нехорошая мысль. Я подошел к здоровяку-охраннику, и спросил:"А что, посольство не работает?", и услышал, что все работает, что все внутри скучают, так как я сегодня - первый посетитель. И я за пятнадцать минут все оформил и пошел, воспевая осанну мудрой советской экономической политике и лично товарищу Павлову.
Глава 5
В середине 80-х мне позвонили из Нижнетагильского драмтеатра и предложили попробовать себя в написании песен для спектакля. В совершенно загнивающий драмтеатр пришли новые люди - главреж Георгий Цветков и очередной режиссер Александр Коленко. Их задачей было поднять театр из руин. Мы встретились в ресторане "Тагил" и обсудили будущее сотрудничество. Коленко собрался ставить спектакль по пьесе Костюковского и Слободского "Пифагор". Он уже ставил его в Грозном, и, по его словам, спектакль имел оглушительный успех. Но сейчас он хочет сделать, как бы нынче сказали, "римейк" с добавлением песен. Мне дали прочесть пьесу, отметив места, где нужны песни-зонги. Я с удивлением насчитал 16 (!) песен. Просто оперетта какая-то получалась. Придя через два дня в драмтеатр, я сказал, что согласен. Коленко, невинно глядя в глаза, предложил к завтрашнему вечеру принести тексты песен. Я подумал, что ослышался. Завтра? 16 текстов? Тот кивал головой и нежно говорил:"Ну вы же профессионал... Для вас это пустяк..." Я подумал:"А почему бы не поэкспериментировать?" И на следующий день я принес 16 текстов. Они были внимательно рассмотрены, разобраны. И отвергнуты, как слишком серьезные. "Продолжайте работать"- сказал Коленко:"Жду вас завтра". Тут я возмутился и потребовал недельную отсрочку. И задумался. А так как встретились мы опять в ресторане, то рев ансамбля:"На недельку до второго я уеду в Комарово!" навел меня на мысль - а что, если все песни (или их большую часть) сделать пародиями на существующие в то время шлягеры? И через два дня я принес 16 новых текстов. На сей раз я попал в точку, отвергнуты были только пять текстов, но и их я к следующему вечеру переработал. Тексты были переданы композитору Жене Сеславину, работа которого была мной облегчена до предела, ведь музыка у большинства песен уже была - он только сделал аранжировки и записал фонограмму музыкального сопровождения. Иногда, правда, случались изменения. Например, режиссер говорил:"У нас изменилась концепция, и эти семь песен поют не ученики Пифагора (юноши), а гетеры (девушки)". Приходилось полностью переписывать тексты, меняя половую принадлежность исполнителей.
Спектакль имел шумный успех. ВПЕРВЫЕ в истории Нижнетагильского драмтеатра несколько месяцев в кассах не было билетов! Прежде зал заполняли, пригоняя воинские подразделения, рабочих металургического комбината и т. д., деньги перечисляя драмтеатру по безналичке согласно указаниям горкома КПСС. И вдруг - аншлаги! Над драмтеатром полоскался на ветру громадный плакат - афиша, где полуметровыми буквами был разлит бальзам на душу - "Тексты зонгов - Михаил Сипер"! И тексты эти (скажем без ложной скромности) сыграли немалую роль в популярности спектакля. Шел 1985 (или 1986) год. Вовсю ушкуйничал товарищ Лигачев, толпы осаждали полусдохшие винные магазины, антиалкогольная кампания достигла пика своей бандитской деятельности, вершины своей низости. А ученики Пифагора, которым философ с крыши своего дома проповедовал трезвый образ жизни, сидели и распевали:
Разбавляем вино, разбавляем
По традиции Греции милой,
Наливаем вино, наливаем,
Укрепляем ослабшие силы.
Что ты нам выговаривал с крыши
О запрете на эти капризы?
Ты ведь с нами и выпить не вышел -
Наверху по - другому, чем снизу.
Если кто-нибудь все же заставит
Нас прислушаться неосторожно -
Мы сильнее водою разбавим,
Но совсем перестать невозможно...
Зал был в необычайном восторге. Представители горкома партии показно хмурились, но были довольны - все они были люди изрядно пьющие, воспитанные в разливные брежневские времена, и политика кубанского механизатора им не нравилась. Фронда веселилась.
Еще одну песню зал принимал "на ура", потому что она была первой в спектакле, абсолютно неожиданной и пародийной. Надо сказать, что Пифагор (и это историческая правда) был не просто хилым философом, а еще и победителем Олимпиады. А в то время победитель Олимпиады получал звание почетного гражданина города, ключи от города, стадо коров и другие античные блага. И вот на авансцену выходили ученики Пифагора, и один на мотив "Комарово" запевал :
"... И вручат ему корову
И от города ключи.
Поздно ночью в полвторого,
Замычит его корова,
Пусть молчат коровы наши,
А его пускай мычит!"
И хор учеников громко похватывал рефрен:
"Поздно ночью! В полвторого!
Замычит! Его корова!"
Зал ревел. Ну, и остальные песни борозды не портили.
Работа с "Пифагором" и через год со спектаклем "С днем рождения, Ванда Джун!" по Курту Воннегуту не сильно поправила мое благосостояние. Мне заранее было сказано, что платят единовременно и одноразово за все 300 рублей, из которых 200 я должен буду отдать режиссеру. Так было на обоих спектаклях. Таким образом, я получал сто рублей, и каждая песня "Пифагора" стоила 100:16=6.25 рубля. А с учетом написания еще сотни первых вариантов стоимость песни уходила в копеечную зону... Но опыт я приобрел бесценный, опыт написания текстов на заданную тему и в заданное время. И я стал своим человеком в театре, а быть человеком театра - эта мечта с детских лет не умерла и сегодня. Поэтому меня постоянно тянет не публиковать стихи, а самому читать их зрителям. Другое состояние, другой воздух. Прямо скажем, сцена - это такая зараза...
Я хорошо помню, как после премьеры "Пифагора" я шел по лестнице в служебных помещениях театра, где уже слышался звон стаканов, шум, хохот премьеров. А навстречу по лестнице спускалась прима Нижнетагильского драмтеатра Иза Константиновна Высоцкая (кстати, первая жена Владимира Семеновича!), очень красивая и ядовитая тетка. Увидев меня, она остановилась и на весь театр закричала:"Дорогу автору!" Сказано это было с издевкой, как она поступала всегда, но я сделал вид, что принял все всерьез, поцеловал ей руку и нагло сказал:"Мне приятно быть с вами в одном театре. Нам еще работать и работать!" и ушел, оставив ее в оцепенении.
Глава 6
В 1979 году я в составе агиттеатра "Факел" ездил с выступлениями по БАМу. Мы выступали в Тынде, Золотинке, по якутской ветке - в Беркаките, Нерюнгри и во многих других местах. Приют нам давал агитпоезд ЦК ВЛКСМ "Комсомольская правда". В местах, где не было места для выступлений, откидывалась стена вагона, становясь подобием сцены. Мы выступали в местах, где еще только шел лесоповал и велись взрывные работы, где сценой служили деревянные щиты, проложенные между двумя фургонами, а задником сцены - круглое озеро и сопки, заросшие розово-фиолетовым багульником.
За месяц до нас на этом поезде ездил Дин Рид, и на всех стенках висели его плакаты. Каждый день в пику румяному изображению американца я вывешивал на двери купе лист, озаглавленный "Обнимая музу". Там я под разными именами печатал свои стихи. Машинка была в штабном вагоне. Из-за того, что я ни разу не повторился в фамилиях, создавалось впечатление активно кипящей в вагоне творческой жизни.
Вместе с нами вагонный быт разделяла группа московских поэтов во главе с известным поэтом Алексеем Марковым. Остальные были рангом помельче, пообтрепаннее. Я уже и не вспомню их фамилии, помню только их лица, с презрением глядящие на меня, когда я читал им стихи по просьбе Маркова. Один из них прославился текстом песни "Мама, милая мама, как тебя я люблю...", другая написала текст "Береза белая, подруга и т.д". Все они были приняты в ССП на подходе к седьмому десятку и были злы на весь свет. Единственное, перед кем они раболепствовали, был Алексей Марков. Человек, которому Пастернак давал рекомендацию в ССП, один из немногих, не проголосовавших "за" на собрании, исключившем Пастернака из Союза писателей, человек, публично в прессе оскорбивший Евтушенко за его "Бабий Яр", лидер черносотенцев и антисемитов в ССП, при этом женатый на еврейке, автор пустых и неталантливых стихов, влиятельный литератор со связями "наверху" - это все Алексей Яковлевич Марков. Ему я почему-то понравился, и мы каждый вечер вдвоем пили коньяк в его купе. Он мне говорил:"Ты, Миша, еще молодой, и поэтому дурак. Ты пишешь стихи, исходя из чувств. А надо - исходя из необходимости. Пока ты этого не поймешь, никто тебя печатать не будет" Я спорил, доказывая, что без вложения души получится не стих, а рифмованная галиматья. Он улыбался, прихлебывая коньяк, и втолковывал:"Я молодой был таким же. Страсть, истина, чувства... Все это дерьмо. За это не платят". И я вдруг ощутил, что не могу с ним спорить, мы живем в разных плоскостях, не имеющих общих точек. Смысла спор этот не имеет. Но и поддакивать я не мог. Я попросил его сменить тему, тогда он заговорил о евреях, не дающих ему жизни. Все это звучало очень зло, на горловом хрипе. Тогда я еще не знал, что его жена - еврейка. Теперь-то я понимаю, как его допекла семейная жизнь, что он отношение к жене перенес на весь еврейский народ... А, вот я вспомнил имя поэта - песенника, написавшего о маме! Это Игорь Лашков.
То, что мы употребляли коньяк, было исключением из правил распорядка жизни на поезде. На поезде царил сухой закон, за которым строго смотрели сопровождающие нас члены ЦК ВЛКСМ. Да и нарушить его было непросто - на БАМе не продавали спиртных напитков, кроме армянского коньяка за 16 рублей. Водка же по стране тогда стоила 3-62. То, что мог себе позволить вальяжный антисемит Марков, мы, простые инженеры, позволить не могли. Овес был дорог. На всем Центральном БАМе только на одной станции Золотинка, где работали свердловчане, продавалась водка. И то только потому, что уральцы, обнаружив нехватку основного продукта питания, отказались выходить на работу и собрались уезжать домой. Тогда руководство Всесоюзной комсомольской стройки пошло навстречу трудовому народу и разрешило продажу, но только жителям Золотинки.
Что можно сказать? Поездка была очень интересной. Я видел людей, работающих в тайге по 18 часов и спавших в палатке. Я видел картины полнейшей бесхозяйственности, бардака, вбивания миллионов рублей в вечную мерзлоту. И видел интеллигентнейших людей, проводивших фестиваль авторской песни в Тынде. Я выступал вместе с удивительным фокусником из Прибалтики Кириллом Ковшовым и певицей из Вильнюса Бируте Пятриките. Я написал целый цикл "бамовских" стихов, из которых не осталось ни одного, потому что все там написанное было неправдой. Да, именно так. Мы были туристами под эгидой ЦК, и нам не дано было проникнуть в глубину. Мы порхали по поверхности, а это всегда дружит с неправдой. Поэтому, по прошествии десяти лет, я перечитал эти стихи - и выкинул тетрадку.
Глава 7
Изредка (с периодичностью раз в месяц) я ездил дня на три в Свердловск навестить друзей. От Свердловска до Тагила 130 километров. Теперь, проезжая то же самое расстояние от Акко до Тель-Авива за полтора часа, я диву даюсь, как я мог на поезде или на автобусе ехать в Свердловск почти три часа. Но, видимо, из-за предчувствия праздника эти часы пролетали незаметно. В Свердловске я сразу ехал к своему другу, известному свердловскому барду Гене Перевалову. У Гены в квартире все время толклись барды, поэты, художники, лилось рекой спиртное, читались стихи, пелись песни, устраивались выставки картин и фотографий. Двухкомнатная квартира с длиннейшим коридором и большой кухней была подобием салона мадам Шерер с поправкой на контингент – казалось, что гусары вытеснили оттуда дам и устроили постоянный забег в ширину. Я был в восторге от подобной атмосферы. Не раз Гена устраивал квартирные концерты мне и Васе Мешавкину, и, надо сказать, свободных мест не было. Гена меня познакомил со многими интересными людьми – с интеллектуалом и филологом Евгением Касимовым, с прозаиком Андреем Козловым (писавшим обалденно смешные миниатюры, используя лексику, от которой бы покраснел даже покойный Иван Барков), с пермским поэтом Виталием Кальпиди, с поэтом и бардом Леонидом Ваксманом и целым рядом других примечательных личностей, перечислить которых тут просто не удастся. В это время восходили звезды Александра Новикова, групп “Наутилус”, “ЧайФ”, “Агата Кристи”, вспыхнула и сгорела звезда А. Башлачева. Свердловск бурлил и развивался. Мы по мере возможностей старались в этом участвовать и добавлять свои приправы в это варево.
Иногда мы выезжали большой компанией на озеро Таватуй, расположенное посередине пути от Тагила к Свердловску. Ставили палатки и устраивали “творческий вечер” с конкурсами и соревнованиями. Например, одно из соревнований – девушка должна была найти в куртке юноши заначенный червонец. Деньги прятались в куртке с профессиональным мастерством, и найти их было непросто. Разыгрывались визуальные цитаты из песен, и нужно было определить, какуя песня имеется в виду. Например, я брал лохматого пуделя на шею, заходил в озеро по колено и бил ногой по воде. Это означало розенбаумовское “Ты шубки беличьи носила, ноги на ночь мыла”. Ну и , естественно, пелись песни, читались стихи, устраивались розыгрыши. Елось и пилось тоже успешно.
Бывали также случаи целевых поездок в Свердловск на областные комсомольские и партконференции. Нет, я не был коммунистом. Как в 28 лет выбыл из комсомола, так и остался беспартийным, хотя и был начальником технологического бюро. Один раз, всего один раз мне предложил цеховой парторг вступить в партию. Он смотрел на меня с доброй отеческой улыбкой, всем видом показывая, какую высокую честь мне предлагают. Я сам не знаю, как я произнес роковую фразу:«Спасибо, Иван Александрович, за доверие, но я не хочу. У нас с партией разные направления идеологической работы». Парторг просто остекленел:«Да как ты смеешь говорить такое!!! Запомни - мы не каждому предлагаем! С партией лучше дружить!» Я согласно покивал головой и повторил ту же фразу. Больше мне не предлагали. Но так как у меня была постоянная халтура – участие в областных партконференциях, то у парторга цеха руки коротки были меня прищучить. Я вам скажу больше - работая на оборонном предприятии и по уровню работы будучи обязанным иметь допуск по форме номер 2, я его не имел. Меня мой начальник отправил насильно в первый отдел на заполнение анкеты для получения допуска, ибо ему надоело вместо меня ходить на совещания в сборочный цех. Анкету я так заполнил, что никакого допуска мне не дали. Удивляюсь, как с завода не выгнали. На вопрос о родственниках за границей я указал все «горячие точки» - США, Израиль, Южную Африку. Это было вранье, но чекисты - первоотдельцы поверили. Кто же будет сам на себя такое наговаривать? И слава Богу, т.к. потом при отъезде в Израиль у меня не было проблем из-за наличия допуска.
Так вот поподробнее о партконференциях. Начинал я, будучи комсомольцем. Меня звали на районные конференции, обнаружив, что я быстро сочиняю экспромты на заданные темы. Собиралась веселая компания – фотографы, художники и я. Фотографы ходили по залу во время конференции, щелкали аппаратами, бежали в комнату за кулисами, проявляли пленки, тут же печатали снимки, художники оформляли стенды со снимками, а я сочинял стихотворные подписи с разными приколами. И когда делегаты выходили на перерыв, то уже видели себя в полностью оформленном и высмеянном виде. Это производило неизгладимое впечатление.
Теперь вопрос: зачем мне это надо было? Тому есть несколько причин. Во-первых, собиралась очень веселая компания моих товарищей, во-вторых, конференция шла 2-3 дня, и на эти дни меня освобождали от постылой работы на заводе, в-третьих, мы не только делали стенды, а еще и использовали спецхимикаты – для ускоренного глянцевания нам давали бутыль с медицинским спиртом, чтобы применять его вместо промывочной воды. Естественно, даже тени сомнения не возникало, как правильно утилизовать предложенный химикат. Глянцевание шло на воде, а спирт помогал сочинению текстов и оформлению стендов, которые к концу дня все более удалялись от основ соцреализма, приближаясь к изыскам В. Кандинского. И, в-четвертых – вся наша работа шла за кулисами в отдельном помещении. А в соседней комнате книжный магазин каждый раз раскладывал дефицитные книги для президиума. Там я пасся постоянно. Таким образом, все эти конференции выполняли для меня многофункциональную работу. Потом обо мне прознали в горкоме партии, затем меня «продали» в обком ВЛКСМ, и вершиной карьеры стали партконференции обкома КПСС – вотчины товарища Ельцина. Но к этому времени руководил обкомом некто Петров, который «воздуха тоже не озонировал». Да ну их к черту. Свою главную миссию они выполняли – спирт у нас был, и книги я покупал. Все остальные стороны деятельности обкома КПСС были, по моему мнению, излишними и даже вредными.
Глава 8
Теперь несколько эпизодов из биографии, объединенных общей темой – мини-юбками. Нет, я не буду рассказывать о своих победах и поражениях на этом фронте, и вообще речь пойдет об искусстве. Ну, и о мини-юбках.
1973 год. Я студент третьего курса Уральского политехнического института. Моя родная специальность – термообработка металлов абсолютно не кажется мне родной и даже не двоюродной. Мне намного интереснее другое – я руководитель и постоянный участник факультетского театра миниатюр. Мои кумиры – Райкин, Карцев и Ильченко, Хазанов. Я прочесываю подшивки «Литературки», ищу материал для миниатюр. И таки нахожу. Театр на факультете в фаворе. Меня знают все, а это уже неплохо. Я выступаю в качестве конферансье на факультетских вечерах, смотрах самодеятельности, стройотрядовских агитках и в шефских концертах, причем держусь свободно, реагируя на реплики из зала. Друзья говорят, что, выходя на сцену, я начинаю жутко выделываться, распускать перья и строить глазки. Видимо, это правда. Но идет все это откуда-то изнутри, не специально.
Однажды нас ( это факультетский ВИА и меня) пригласили выступить в сержантской школе. За нами прислали что-то очень военное на колесах, тощие солдатики перетащили нашу аппаратуру внутрь, и мы поехали поднимать культурный уровень Советской Армии. Тогда мы были молодые и наивные и думали, что эта задача нам по плечу. Расставлена и подключена аппаратура, я выхожу сквозь щель в занавесе на авансцену и вижу полный зал стриженых ушастых солдатиков, с открытым ртом глядящих на меня. И «Остапа понесло». Я говорил, рассказывал, изображал, но вовремя спохватился, что, кроме меня, есть ведь и ВИА с очаровательной толстушкой-солисткой Оленькой. Я объявил выступление ансамбля, занавес разъехался, и рты у солдат со явственным щелканьем захлопнулись, а глаза еще более округлились. На сцену вышла Оленька в потрясающей мини-юбке, в чулках в сеточку и в обтяжку. В зале началась тихая драка за первый ряд. «Деды» использовали все свои права, выгоняя с первых рядов «салаг». «Дембеля» гнали «дедов». Песни никто не слушал. Оля могла читать вслух «Манифест коммунистической партии» или «Таблицы» Брадиса. В борьбе органов чувств зрение бесповоротно победило. Слух сдался. Иногда я выходил на сцену зачитывать что-нибудь, но это было самое провальное выступление в моей жизни. Периоды моего словоизвержения будущие сержанты воспринимали, как перерывы между выходами ангела в мини. В это время можно обсудить прошедшее зрелище и высказать друг другу надежды на будущее. А Оля, оказывается взяла с собой три разных мини, и, когда произошла первая перемена имиджа, в зале раздался явственный многоголосый стон.
За сценой Оля в перерыве сказала, что она не может петь – у нее першит в горле от запаха гуталина. А будущие сержанты, готовясь к встрече с Прекрасным, черной мази не пожалели. Амбрэ и вправду стояло немыслимое. Я посоветовал Оле: «А ты попроси их снять сапоги и оставить в фойе». Оля подумала, мысленно представила
результат и испуганно сказала: «Нет уж, пусть лучше гуталин...»
Что говорить? Концерт прошел под такие овации, что не снились ни Джиму Моррисону, ни Юрию Антонову в вершине их популярности. Была подготовлена бумага с благодарностью в деканат факультета (почему-то на бланке Почетной грамоты за достижения в спорте). Аппаратура была перенесена обратно в бронеавтомобиль, и, провожаемые восхищенными взглядами, мы отбыли домой.
Честно говоря, и репертуар, и исполнение песен нашим ансамблем было ниже всякой критики. Сейчас я это прекрасно понимаю. Да и тогда немного догадывался. Но наше выступление «сделала» не песня, а мини-юбка.
В 1975 году я стал актером «Сатирического театра» УПИ. Это был институтский студенческий театр достаточно высокого уровня. Меня ввели на роль в спектакль «...Забыть Герострата» по пьесе Г. Горина. Репетиции, уроки сценического фехтования, спектакли, плюс мой театр миниатюр – словом, учился я все хуже и хуже. Но я не об этом. На спектакли продавались билеты, причем, по всему Свердловску. И, надо сказать, что зал всегда был полон. А продавали билеты, в-основном, мы сами. Ставили столик на улице, развешивали афиши и зазывали народ. Шло это со скрипом, тратился целый день. Так я однажды стоял на улице Ленина, размахивал афишей и пытался всучить нескольким прохожим билеты на спектакль. Прохожие отмахивались от меня всеми выступающими частями тела и убегали. Продажа не шла. Тогда моя напарница, тоже актриса нашего театра Наташа сказала: «Мы занимаемся ерундой. Народ кидается только на запретный плод. Сейчас я приду» И она убежала. Через минут сорок она снова возникла у столика в обалденной замшевой мини-юбке, села на него, скрестив ноги, и стала кричать: «Не подходите сюда! Не надо покупать билеты на этот спектакль! Неприятности наживете. Вещь очень спорная, скоро ее наверняка запретят. Не покупайте билеты!» Глядя на ее длинные ноги, обнаженные мини-юбкой до самых подмышек, легко было поверить, что и спектакль спорный, и что запретят его наверняка. Начала собираться толпа. Под Наташкины выкрики я бодро торговал билетами. Один мужчина средних лет ввел меня в полный ступор, купив сразу 10 билетов. Через два часа 300 билетов были проданы.
Спектакль был хороший, но по моей морде понять это прохожим было невозможно. И опять спасла нас мини-юбка...
Глава 9
Я очень рано научился читать – примерно в четыре года. Причем научился сразу беглому чтению. Первым делом я прочел восьмитомник Шекспира, восемь черных томов в кофейных суперобложках. Особенно мне понравились «Сон в летнюю ночь» и почему-то «Гамлет». Потом я стал подбираться к толстому красному тому, который мои консервативно-целомудренные родители от меня прятали в шкаф за стопы простыней. Том носил загадочное название «Декамерон». Читать приходилось урывками, так как книга постоянно перепрятывалась. Ни черта я не понял причину такой строгости, потому что книга была нудная и неинтересная. Но прочесть ее мне удалось. А нечего было прятать... Потом, увидев старшего брата, читающего «Три мушкетера», я перешел на них. И все. Завяз в Дюма. Это в пять лет... Атос, Портос и Арамис, д’Артаньян, Эдмон Дантес, лорд Винтер и Рауль де Бражелон заполнили мой лексикон и досуг. Затем настала очередь собраний сочинений Майн Рида, Жюля Верна, Купера, рассказов О.Генри и Джерома Джерома. Потом на меня обрушились и остались до сих пор со мной братья Стругацкие. Словом, обычное детство советского ребенка...
Во дворе мои успехи в чтении имели разнообразный успех. Иногда меня зазывали в гости, сажали рядом с великовозрастным балбесом – третьекласником, совали мне газету и говорили: «А ну-ка, сбацай!». Я бацал без малейшей паузы, бегло и отчетливо. Через несколько минут подобного чтения балбес-третьекласник получал оглушительной силы затрещину, и на него обрушивалась лавина родительского гнева: « Полудурок! В школе учится! Вон жиденок и в садик не ходит, а читает! А ты буквы даже не все знаешь!!!» Я уходил во двор, через некоторое время там появлялся тот самый балбес, и я получал полностью гонорар за свой талант. Меня это ничему не учило, и все повторялось. Так что битый я ходил часто. Битый, но гордый. Иногда вокруг меня во дворе садились кружком не умевшие или слабо умевшие читать, и я на память рассказывал им то историю алмазных подвесков королевы, то о побеге из замка Иф. Постепенно двор запал на чтение. Детей моего возраста или чуть старше было штук пятнадцать. Мы собирались компанией и шли через весь район в читальный зал детской библиотеки. Вы только не подумайте, что все пятнадцать были из интеллигентных культурных семей. Ничего подобного! Я жил в рабочем районе, и это были дети алкоголиков, бывших (и будущих) зэков, или совсем безотцовщина. Но они все стали читать! Мы устраивали игры во дворе (сейчас бы сказали, «ролевые»)по прочитанному. Это не означает, что драки прекратились, или что все эти дети выросли и стали поголовно членкорами. Нет, большинство пошло проторенной тропой отцов, пополнив собой многомиллионный коллектив тружеников лесоповала. Впрочем, кого и когда чтение автоматически делало хорошим человеком? Разве что меня....
Я уже говорил, что память – девка злая, и поэтому воспоминания не идут последовательно от рождения до нынешнего дня, а приходят пятнами, эпизодами. Поэтому хронологией в мемуарах и не пахнет. Насколько я знаю, именно так снимаются художественные фильмы – сначала развод, потом рождение ребенка, затем свадьба и только потом – школьный бал. Это только в официальных биографиях герой проходит трудный последовательный путь от простого сперматозоида до Генерального секретаря. У обычных же людей, к которым я себя приписываю, работа памяти носит случайный незапланированный характер.
Итак, переносимся в 1981 год. Мой товарищ, Сережа Минин, изредка посещавший нижнетагильское литобъединение при газете «Тагильский рабочий», предложил мне присоединиться к нему. «Ты пойми!» - орал он мне в ухо: « Это ведь не хухры-мухры, а первичная писательская организация! Там есть двое поэтов, которые уже по два сборника выпустили! Чем черт не шутит, а вдруг и мы там приживемся и пролезем к высотам?» Я вяло отнекивался, мне было совершенно неохота идти в компанию, где эти два поэта «держали масть». Я читал их стихи в газете. Особенно меня взяла за душу «Поэма о шестой домне». Эта была штука посильнее, чем «Фауст» Гете. А еще один стих этого мэтра просто можно было вкладывать в кармашек «Истории болезни», при условии, что автор насильно увезен в психушку. В нем воспевалась уральская природа, сбор ягод, грибов, зеленые поляны. И поэтому следующая строчка «Вот девчонка простая мчит на лыжах с горы» вводила читателя в ступор – какие, на хрен, ягоды с грибами, когда люди на лыжах несутся? И про кедровые шишки было сказано словами, неведомыми ни Далю, ни Солженицыну: «Птички их шулустят».
Именно поэтому мне не очень хотелось идти туда. Для меня эти люди не являлись ни поэтами, ни авторитетами, и выслушивать их мнение о своих стихах я не хотел. Но друг нудил с такой энергией, что я сдался: «Хорошо, разок сходим. Но это меня не обязывает к дальнейшим походам в эту компанию».
Итак, я взял с десятка два стихов, отпечатанных на машинке, скрепил листы скрепками по левому краю для удобства перелистывания и пошел. В большой комнате за длинным столом сидело человек пятнадцать. Нас пригласили сесть и почитать стихи. Я прочел штук пять и напрягся. И не зря. Первым выступил мэтр, автор гимна шестой домне. Он разнес прочтенное мной вдребезги. Сразу он обратил внимание на скрепленные мной листы: «Зачем скрепил? На сборник намекаешь? Рановато!» Он потрясал воздетыми вверх руками (по-моему, переигрывая) и восклицал: «И это молодой поэт! Где в его стихах ритм нашей бурной жизни? Где энтузиазм и огонь сердец? Он научился рифмы подбирать, но этого мало! На чьей он стороне? Пусть сам скажет!» Я, честно говоря, не знал, на чьей я стороне, но точно был уверен, что не на стороне этого идиота. Потом выступали еще некоторые зубры, кое-кто даже снисходительно хвалил отдельные слова (?) стихов, но общее настроение было, как в «Альтисте Данилове» - «развоплотить и память о нем вытоптать». Причина подобного всплеска озлобленности была мне тогда совершенно непонятна – что я им такого сделал? Сейчас я уже понимаю, что я прочел им стихи, которые они сами бы хотели писать, но, будучи зажатыми в официальные рамки производственной тематики, не имели на это права. Как им было не злиться? Перед ними предстал натуральный анархист! Князь Кропоткин...
Потом обо мне забыли, два мэтра, автора сборников, на издание которых была совершенно зря сгублена не одна роща хороших деревьев, читали новые стихи. Я ощутил физиологическое недомогание. На сей раз домна отдыхала, на смену пришел прокатный широкополочный стан. Один рифмовал «стан – Узбекистан», второй был политически смелей и рифмовал «стан – Афганистан». Так прошло два часа. Я несколько раз, под предлогом слабого мочевого пузыря пытался встать и выйти из комнаты, а там и до выхода из редакции недалеко. Но мой товарищ угрожающе шептал: «Сиди, мудак! Пусть в литобъединение примут, а там уж ...»
Настал черед. Дама постбальзаковского возраста, она же председатель литобъединения сказала: «Ну что, товарищи, примем молодых ребят к нам в организацию?» Было похоже по ее важному тону, что мы вступаем, как минимум, в савинковский «Союз защиты родины и свободы», и все проверки лояльности еще впереди. «Только все должно быть по уставу», - недовольно пробурчали доменщики: «Он должен встать и попросить принять его». Все взгляды сошлись на мне. Я поежился от потока отрицательных эмоций и спросил: «А можно я анекдот расскажу?» «Какой анекдот? При чем тут это? У нас мало времени!» - заорала председательша. Вдруг один из мэтров сказал: «А что, пусть развеет впечатление!»
И я рассказал.
- Однажды в цирк пришел хорошо одетый мужчина и предложил смертельный номер – прыжок из под купола цирка без страховки на бетонный пол. Директор цирка сказал: « А чего тянуть? Вот сейчас идет представление, покажите!»
Объявляют смертельный номер, мужик залезает под купол, барабанная дробь, тот прыгает, с размаху бьется о пол и в полубессознательном состоянии уползает за занавес. Зал ревет в восторге. Директор обнимает мужика, кричит: «Берем! Берем! 100 рублей за выход!» Мужик отказывется. «Ну, 150! Больше не могу, это максимальная ставка!» Мужик говорит: «Нет, не согласен я.» Директор в панике: «В чем дело?» Мужик понуро отвечает: «Дело не в деньгах. Я сегодня первый раз попробовал. Мне не понравилось».
Литобъединение замерло, пытаясь найти логику в моих словах. «При чем тут это?» - воскликнула начальственная дама. «Очень просто»- сказал я: «Я у вас тут сегодня первый раз. Мне не понравилось». И я встал и ушел. Мой товарищ побежал за мной, выкрикивая ругательства. Но я шел без остановки, пока не сел в трамвай.
Так закончилась, не начавшись, моя единственная в жизни встреча с литобъединением.
Глава 10
Я уже мельком упоминал Вилли Брайнина. Этот человек не заслуживает поверхностного упоминания, так как личность весьма неординарная. Его имя передавалось среди интеллектуалов Тагила, как легенда. Я нетвердо знаю его прошлое, мне лишь известно, что он учился в педагогическом институте (закончил ли?) и в музыкальном училище (точно закончил). В то же время он женился, двух родившихся дочерей назвал Агата и Кристина, что уже было вызовом миру. Потом развелся и уехал покорять Москву. Я с ним познакомился в один из его приездов в Тагил. Мы сидели в компании, пели песни, пили водку, читали стихи. Напротив меня сидел незнакомый парень с физиономией рублевской школы – длинные волнистые волосы к плечам, иисусовские усы и бородка и ироничный взгляд. Он был худ и длинен. На вид он был старше меня лет на 10. Так как мне тогда было лет двадцать пять, то по моим нынешним меркам он был достаточно молод. Я стал читать стихи и увлекся. Парень слушал, слушал, потом вдруг встал, сказал «Миша Сипер Вилю выпер» и ушел. Я испугался, подумав, что чем-то обидел его. Меня успокоили, объяснив, что это обычная манера поведения Брайнина. Потом мы еше несколько раз встречались, я прочел его стихи, которые были во всех смыслах на несколько порядков сильнее моих. Я послушал, как он поет их под гитару, которой он владел виртуозно. Так мы попали в общий круг.
Виля несколько раз приезжал в Тагил, навещая родителей, и каждый его приезд обрастал легендами. Однажды он привез экземпляр «Литературки», где была довольно приличная подборка его стихов. Предисловие к подборке написал сам Арсений Тарковский. Виля подтвердил, что он вхож в семью Тарковских и дружит и с отцом и с сыном. В перестроечные времена подборки его стихов дали «Новый мир» и «Дружба народов». Но прославился он не этим.
Я уже сказал о музыкальном образовании Вили (он, вообще-то, Валерий, но все привыкли его звать Вилли, Виля, а теперь в Ганновере он, по-моему, уже официально Вилли). Его не устраивала официальная методика преподавания музыки. Он считал ее «мероприятием по превращению музыканта в дебила». И он разработал собственную методику обучения , основанную на собственной теории музыки. В один из приездов в Тагил он пришел навестить родное музучилище. Там у него состоялась долгая беседа с преподавателями, во время которй он стал рассказывать о своих разработках. Естественно, его подняли на смех. Виля сказал: «Уважаемые халдеи! Я берусь при вас сейчас обучить любого случайного человека сольфеджио. Не имеет никакого значения, есть у него слух, нету у него слуха, знает он ноты, не знает он ноты. Вы этим терзаете студентов больше года. У меня уйдет на все 20 минут». Ну, разумеется, преподаватели «завелись». Тогда Виля открыл окно и выглянул наружу. А надо сказать, что Нижнетагильское музучилище расположено в старинном демидовском двухэтажном особняке красного кирпича и окружено типовыми домами 50-х годов. Прямо напротив училища стоял дом, в подвале которого был магазин, торговавший разливным пивом. На улице у входа в подвальчик все время тусовалась толпа желающих опохмелиться или начать свежий запой. Виля предложил оппонентам указать кого-нибудь из этого неограниченного контингента. На заклание был выбран какой-то затерханый мужичонка в плаще, цвет которого отсутствовал в человеческой гамме цветов. Вилли сбегал к магазину поговорил с мужиком и пообещал ему трояк за участие в научном эксперименте. За трояк тот был готов слетать в космос без корабля. Приведя служителя Бахуса под своды храма искусства, Вилли представил гостя преподавателям. Тот нимало не смущался, лихо сморкнулся в два пальца, при этом его выдох заставил побледнеть передние ряды зрителей. Вилли увел его в соседнюю аудиторию и через 20 минут вернулся к скептикам. «Пожалуйста!» - сказал он: «Пользуйтесь!» И преподаватели стали, сначало недоверчиво, потом увлекшись, экзаменовать мужика. И через полчаса в полном шоке они уселись по местам. Воцарилось молчание. Вилли вручил гостю трояк, и «музыкант» радостно затопал вниз по лестнице. Впереди ждал обретенный рай. Вилли встал, поклонился ошеломленным преподавателям и ушел. И после его ухода в аудитории начался скандал. Более молодая часть преподавателей орала на пожилых, обвиняя их в консерватизме, ретроградстве, косности. Пожилые орали, что они Брайнина, как облупленного, знают, что он всегда был авантюристом и фокусником, что его трюкачество - не повод для отмены веками выстроенной методики. Чем все закончилось, я не знаю, но Вилли был жутко доволен.
В следующий раз я встретился с Вилли в Москве. Он назначил мне встречу на какой-то станции метро. Приехав туда, я издали увидел длинную христосообразную фигуру Вилли. Он попросил подождать в стороне, т.к у него секретная встреча. «Родиной торгуешь?» - спросил я. «Да я бы с радостью!» - откликнулся тот: «Не покупает никто...» Тут он увидел какого-то типа и пошел к нему. Пять минут они говорили шепотом, потом тип передал ему какую-то бумажку и испарился. Вилли подошел ко мне , сияя всеми точками бородатого лица. Мы вышли из метро, и он объяснил мне, что получил сейчас справку (естественно, фиктивную), что работает руководителем музыкального кружка при каком-то домоуправлении. Справка нужна для милиции, которая достала до печенок, пытаясь приклеить ярлык «тунеядца». Сам же Вилли зарабатывает частными уроками, которые неплохо оплачиваются. Но для закона он – тунеядец, т.к. не имеет трудовой книжки.
Мы приехали к его дому, расположенному возле университета Дружбы народов. У двери его ждал какой-то смуглый мужик, начавший сразу на птичьем языке что-то вещать. Вилли сочувственно кивал, и по всему было видно, что эту тарабарщину он понимает. Уловив слова «аванте» и «престо» , я понял, что мужик чешет по - итальянски. Мы зашли в квартиру, заваленную книгами, выпили по полстакана коньяка «Плиска», и итальянец ушел. «Это кто, сын Муссолини?» - спросил я. Вилли внимательно посмотрел на меня: «Ты почти угадал. Это сын Антонио Грамши. Он жалуется, что его, сына основателя компартии не приняли в Общество итало-советской дружбы. Пьет, говорят, много». Потом Вилли рассказал мне о недавней поездке в Италию. Тут я сообразил, что Грамши-младший нес свою ахинею на итальянском. Вилли подтвердил, что итальянский он знает, чем вознесся в моих глазах на Эверест. Так вот, в Италии Вилли запатентовал свою методику преподавания музыки. И сразу получил предложение поехать туда и преподавать. Но ему в Италию не хочется. И он сейчас в раздумьях. Забегая вперед, я скажу вам, что Вилли уехал в конце концов в Германию и в Ганновере основал учебное музыкальное заведение, работающее по его методике. Он до сих пор хозяин этого заведения, пользующегося большим успехом среди европейцев, желающих изучать музыку. Он же стал основателем и бессменным руководителем международного ежегодного фестиваля классической музыки в Ганновере. И продолжает писать стихи.
В-общем, бывший «тунеядец» оказался на своем месте. И я очень рад за него.
Глава 11
Лето 1971 года. Я закончил школу! Теперь надо поступать в вуз. В какой – даже сомнения нет. Я ведь математик. А самая лучшая обучающая база для математиков – Новосибирский университет. Так говорил наш Учитель Борис Соломонович, а он знает точно. Если вдруг не удастся поступить (хотя я уверен в своих силах), то на этот случай есть путь к отступлению - в НГУ экзамены сдают в июле, а во все другие вузы – в августе. Правда, был неприятный разговор с отцом. Он сказал, что поступить мне не удастся из-за пятой графы. Лучше идти туда, где я гарантированно поступлю и получу полезную специальность. Он имел в виду Уральский политехнический, где в то время на кафедре термообработки металлов был аспирантом мой старший брат. Я возражал – как это я не поступлю, когда я один из лучших в классе? И какой еще УПИ может быть, я что, инвалид? Даже Уральский госуниверситет мне не подходит, я ведь такой умный! Отец вздохнул и сказал:”Ну что ж, езжай. Когда-нибудь ты должен начать получение шишек...” И я поехал.
Нас было семь человек, семь одноклассников. Семеро будущих членкоров или даже академиков. Мы приехали в Академгородок, сдали документы в приемную комиссию, поселились в общежитие. Академгородок поразил нас. Общежития стояли в лесу, вразброс, без всякого плана. Как нам объяснили, там сначала построили общежития и только через год, когда были протоптаны все тропинки, по ним сделали тротуары. По деревьям, траве и даже по стенам домов бегали, карабкались, прыгали рыжие белки. Они нагло заползали в форточки и воровали еду со столов. В парке невозможно было съесть бутерброд – белка прыгала на колени и пыталась откусить прямо из руки. И, конечно же, мое “любимое” насекомое – комар. Это была их территория. Нас они воспринимали, как сосуд, полный жратвы. И кушать они подлетали постоянно, и днем, и ночью. На фоне битвы с кровососами проходила наша подготовка к экзаменам. В соседней комнате общежития проживала компания из Фрунзе, очень веселые и умнейшие ребята, прирожденные математики, победители международных олимпиад. Мы устраивали конкурсы на быстрейшее решение задач, обменивались методиками и вместе шлялись по Академгородку.
Первый же экзамен привел нас в шок. Получили двойки все фрунзенцы, за ними последовало большинство моих одноклассников. Потом мы делились увиденным и услышанным. Одному фрунзенцу преподаватель сказал с усмешкой:”Мы кадры для Израиля не готовим”. Мой товарищ Илья Минухин, по паспорту Илья Авраамович, возразил, когда его назвали “Ильей Абрамовичем”. Тогда экзаменатор сказал, ехидно улыбаясь:”Авраамович, говоришь? Ну, давай, Авраамович, побеседуем...” И Илья вылетел из аудитории через 10 минут обладателем законной двойки. И только я вел битву по всем законам, строя контрэскарпы, флеши и прокладывая траншеи. По правилам экзамена (я забыл сказать, что это была устная математика) нужно было ответить на два вопроса из билета и решить из него же одну задачу. Экзаменатор мог по своему усмотрению дать еще пару задач. Я получил 14 (!) дополнительных задач. И решил их все. Тогда мне дали пятнадцатую, и я сломался. Ну, что можно ждать от семнадцатилетнего пацана! Проведя в аудитории около пяти часов, я вышел в полубессознательном состоянии, получив тройку. Это был крах. Даже сдав прекрасно письменную математику и физику, я получал полупроходной балл, когда все решало собеседование с комиссией. И я сдал на “отлично” остальные экзамены и с разгона даже написал на “отлично” сочинение, которое почему-то не учитывалось в сумме баллов. После чего я стал ждать вызова на собеседование. Наивный! Никто никуда меня не позвал, и после экзаменов, просматривая списки принятых в университет, я себя не нашел. Зато там были трое из моих одноклассников, далеко не блиставших в науках, но отличавшихся от меня одним – они были русские. В кадры для Израиля они явно не годились. Итак, из семи приехавших четверо абитуриентов с неправильной записью в паспорте возвращались в Нижний Тагил. Пятеро фрунзенцев, к сожалению, имели такие же некрасивые пометки в паспортах. И тот же результат экзаменов. Третьекурсник, живший через комнату от нас и работавший в приемной комиссии, рассказал, что слышал беседу двух экзаменаторов в буфете:”Опять понаехало всяких куперштейнов – зильберштейнов... Не экзамен, а синагога какая-то”. Так я впервые столкнулся с официальным антисемитизмом. До сих пор мне были знакомы только дворовые, обидные, но терпимые его формы. Так закалялась сталь...
И финальный аккорд. Мы пришли забирать документы. Вдруг разгорелся скандал – моему однокласснику Марику Кравченко не выдали обратно фотографии. А через день – уже экзамены в Свердловске, и времени снова фотографироваться нет. Но фото исчезли, как снег летом. И тот же третьекурсник по секрету рассказал нам, что Марик Кравченко вызвал беспокойство у приемной комиссии. Дело в том, что в экзаменационном листе национальность не указывалась. Нас вычисляли по именам, отчествам, фамилиям и носам. А Марк был по фамилии Кравченко, мордуленцию имел круглую, курносую и конопатую. Светлые волосы и могучая фигура дополняли его былинную внешность. И бдительные приемщики пошли на хитрость – его фото были вложены в кармашек ведомости экзаменатора, чтобы не произошло путаницы, и агент мирового сионизма не проскочил в святая святых. Правда, напоминает детектив? Но нам было очень грустно. Наши детские воззрения были растоптаны, мечты поломаны, и по щекам стекал грязный плевок развитого социализма. Сколько их еще будет...
Кто-то спросит:”Так что, в НГУ вообще евреи не учились?” Ну, зачем преувеличивать, учились, разумеется. Я даже одного такого знал. Но я представляю, какие нечеловеческие усилия они должны были проделать, чтобы пробить стенку, которая укреплялась с каждым годом. Я этого сделать не смог. И меня принял в объятия предсказанный моим отцом Уральский политехнический институт.
Нынче сбылось пророчество безвестного экзаменатора. Другие вузы подготовили кадры для Израиля. В центре Израиля живут Саша Гофман и Саша Могилевский - двое из тех самых фрунзенцев, еще один из них, Сема Куперштейн живет в США. А где те, кто тогда поступили учиться в НГУ – бог весть...
Продолжение читай далее
|
Новости
Чаты
88:88 
